Солнышко. ...а ты ложись, ложись, мое солнышко, Ты ложись в траву зеленую, высокую, Падай с гор ручьем, с неба соколом, Было сладко жить, стало - солоно...
А ты живи, мое солнце, держись, Ведь ты пока ещё - слышишь? - жива, Еще достанет на недолгую жизнь Уменья греться о глаза и слова. И ты не плачь, мое солнце, не плачь (ведь за слезами ничего не видать), Когда холодным камнем станет твой плащ, Огонь - золой, и горьким снегом - вода. И только ветер серой крысой шуршит (здесь даже ветер меж камнями зажат).
А ты дыши, мое солнце, дыши - На "раз-два-три" вдохнуть, и вдох задержать. И пусть тебе приснятся теплые сны, Я рядом буду - целый день или год.
Друг другу мы-то отродясь не нужны, Да только больше нет у нас никого.
...а ты катись, катись, мое солнышко, За перевалы, да за горы высокие, А ветер с гор все бьет в лицо льдом да холодом, Отравой обернулся мед, железом - золото, Да и на сердце-то гора, гора высокая...
Вот он твой город, распахнутый, как пальто, Я согреваюсь в снежном его подоле. Город на части рвется, в куски, на доли, Небом без дна, прогулками по Подолу И ежедневной утренней суетой.
Вот он твой город, растрепанный, как коса, Где тишина бьет пульсом, звенит набатом. Город мне станет мужем, забытым братом. Утром вернемся в школу, завяжем банты И не сумеем главного рассказать.
Вот он твой город, протянутый как ладонь, Я заплетаю яркие нити улиц. Мы здесь не засыпали, но вдруг проснулись. Город с утра дрожащий, спешащий улей, Хмурый, слегка умытый речной водой.
Вот он твой город, и вот она рядом я, Ночью нам слишком радостно, утром - тесно. Я здесь схожу с ума и теряю вес, но Через полгода не отличишь от местной. Небо вздохнет и вытечет за края.
я не люблю слова «позвоночник», «гостиница» и «никогда». всё, что во мне происходит – отравленная вода, та, что на дне спасительного колодца. а у джульетты не было выхода, кроме как заколоться.
я люблю человека, которого не люблю. любовь – лишний орган, дорогая запчасть к организму. а у тебя – нечеловеческая харизма, остаётся смотреть, каяться и молчать. ты – аневризма, акт вандализма, каинова печать.
я не люблю говорить о красотах ландшафтов и о другой душеспасительной ерунде. вся эта приторная неправда не растворяется в кислоте. отче, как прежде, на высоте, хоть я его ругаю и тороплю. он смотрит, как я барахтаюсь в пустоте, как много думаю, мало сплю, и утешает: «я тебе детка другого, получше, куплю»
Если ты не знал, я живу в портовом городе, в полустолице. Таким, как я, здесь по любому поводу дурно спится. Так вот, если ты умеешь рассказывать небылицы, Если есть душа, дабы было чем расплатиться, То не раздумывай. Приезжай.
В нашем городе из-под неба выдернуто плечо атланта, Оно падает навзничь центнерами дождя. В нашем городе живут не люди, а памятники утратам Человечества: из Адамовых рёбер до нашего дня Уцелело пять миллионов, и все обитают здесь.
В каждом, смотри, и тонкость, и стать, и спесь, Сегодня февраль, и люди живут подо льдом и снегом: Кто мхом, кто камушком, кто побегом. И да, Святой Валентин, вас поздравляют коллеги, Просят поставить песенку Only you.
Живущие здесь лишены эффекта присутствия, У нас есть особый род духовности – проституция, Мы свои золотые мечты продаём с молотка: У католического ли костёла, С книжного ли лотка.
Приезжие пробуют жизнь оттенка топлёного молока, Не умеют еще распробовать с первого запаха и глотка, А она, между тем, чертовки вкусна и легка. Так что я жду тебя с первой же переменой здешнего ветерка С невнятного на попутный.
Нет, не нравиться, опять не нравиться, что-то колет в левом боку, я устала во всем тебе каяться, бесприданницей на берегу. Улыбаться губами фальшивыми, восемь нот разучить, как стихи, а ты выдернешь, сделаешь лживыми ненаписанные мелом штрихи. Все, что было моим -разбазаришь все, барахло не хранят в сундуках, налетит на меня вновь твое зверье на высоких стальных каблуках. Даже искры в глазах - и те не нравятся, даже в песнях ты видишь подвох, я хотела быть первой красавицей, а меня затоптал полубог. Я не сетую, правда, не сетую, за тобой я с торбою хожу, и с балконов соседских рассветами все углы я твои обвожу. А тебе, понимаешь, не нравиться, хоть я буду семь пядей во лбу, ни красавицей или красавицей, ни царевною на берегу. Ты прости меня, неупокоенную - пахнет дымом моя душа, что пытаюсь одеть корону я, от конфет фольгою шурша, что стою посреди арены, вместо зрителей, судей - лишь ты. И летят в меня лишь сомнения и упреки, а не цветы. Ты прости, что хватаю за руки, вновь ища предначертанный путь, что готовлю чужим твои завтраки и что тщетно пытаюсь уснуть. Что играю твоими насмешками и что сил не хватает играть и что колешь так сильно усмешками, что порой не могу я дышать. Просто мне в паутине маяться надоело последних дней. Хватит, милый. Тебе не нравиться? Так беги отсюда скорей. Улетай вслед за крыльями черными, уходи в унисон дождя. Мне не нравится быть покорною у забытого всеми вождя. Быть смиренною в диких сумерках, быть чужой среди сотен зеркал, быть не нужной тому, кто на кубиках мое имя давно собирал.
Небо хмурилось и кидалось в прохожих хлопьями, заставляя натягивать на нос шарфы и бежать на автобусы. Небу верилось, что все мечты безнадежно-легкие и плевало оно на все города старинного глобуса. Небо думало - вот бы чайку сейчас из шиповника, да теплей в одеяло из мыслей закутаться и уснуть, но стучало у неба сердце по подоконникам и хотелось все глубже и глубже в том омуте утонуть....
Из любимой чашки, с зонтиком, допивала кофе свой, он напротив дарил ей всего лишь свой взгляд и надежду тонкую. На стене фиолетовой верещали секундами ходики и ломились минутами лучики счастья ее, звонкие. Он был рядом, чужой, в том забавном нелепом свитере. Он руками держал ее душу, с изнанкой путая. Он давился любовью ее, пил ее из бокала литрами, а она - в домашнем халате, смешная, совсем необутая. Он был рядом. Зачем, почему - не хотелось надеяться. Но надежда проникла уже, обхватив горло лапками. Улыбался, светилось сказочно старое зеркальце. Улыбался, а она впопыхах побежала за желтыми тапками.
Озадачилось небо, недюже расшатана психика, это ж надо привидится, словно девиз сумасшествию, и к чему он пришел туда, вновь притяжение? Физика? А она-то, испуганно как, словно паника к бедствию. Рассердилось и выкинуло все запасы бездонно-глубокие, словно пеплом по улицам снег пролетал и окутывал остановки, деревья, постройки из дыма высокие, как следы его от посторонних, случайных, запутывал. Не утешилось небо...Метало, рвало над районами....
Он был близко, хотелось запомнить все шрамы и родинки...Провела по щеке...За окном зазвенело соборами...Ну их к черту, нелепости слов, приворотенки! Он негромко смеялся, она захлебнулась в забвении, провожая его до двери, собирая в пути обстоятельства. Только чтобы ни одного, ну ни одного бы сомнения! Только чтобы ни обиды опять, ни пустого предательства!
Улыбнулось, извечное, светом, все стало понятным и правильным, снег лучился от бликов, таящих чужую историю.
Он не мог бы оттаять он был беспредельно каменным. Она знала, что камень в спектаклях - для бутафории.
У меня одни стихо-прозы да слезо-смехи, у тебя, я вижу, снова - "здравствуй, ну, как дела?", Я тебя баюкаю, словно сына, попавшему "на орехи" и пою о том, что себя я не сберегла. Ты идешь по жизни, небрежно шагая вниз, я парю чуть выше, касаясь твоих плечей, Мне уже не сложно исполнить восьмой каприз, ты уже боишься признаться, что ты - ничей. Ты поешь надрывно другим о фальши снов, я тебя вплетаю в них, словно нить макраме. Изначально сжалилось солнце - спасло улов, и согрело образы, выцветшие на траве. У меня одни "почему?", "больше уже нет сил", у тебя - "сегодня, наверно, пойдем ко дну...". ..ты меня однажды у вечности попросил и тебе вот дали не вечную, но - одну.
Или, к примеру, стоял какой-нибудь поздний август, и вы выпивали на каждого граммов двести: Костя, Оленька, Бритиш, и вы вдвоем. Если он играл, к примеру, на тринадцатом этаже, то было слышно уже в подъезде, причем, не в его даже, а в твоем. Что-то есть в этих мальчиках с хриплыми голосами, дрянными басами да глянцевитыми волосами - такие приходят сами, уходят сами, в промежутке делаются твоей самой большой любовью за всю историю наблюдений. Лето, как муравей, по миллиметру сдает границы своих владений. А он, значит, так жизнерадостен и рисков, что каждый, кто не увидит, сразу благоговеет, режет медиаторы из своих недействительных пропусков и губы всегда лиловые от портвейна. Излучение от вас такое - любой монитор рябит, прохожий губу кусает, рукавчики теребит - молодой Ник Кейв, юный распиздяйский Санта-Клаус - знать, судьба позвала нас, судьба свела нас, как хороший диджей бит в бит. И поете вы словно дикторы внеземных теленовостей, которые земляне слушают, рты разинув. Когда осенью он исчезнет, ты станешь сквотом - полно гостей и совсем никаких хозяев... И пройдет пять лет, ты войдешь в свой зенит едва - голос все тот же, но вот как-то уже не тянет - у тебя ротвейлер и муж-нефтяник, у него - бодрящаяся вдова. Тебе нужно плитку под старину и всю кухню в тон, разговор было завязался, но тут же замер: "Есть у вас какой-нибудь дизайнер?" И приедет, понятно, он. Ну ты посидишь перед ним, покуришь, как мел бела. Вся та же хриплость, резкость и бронебойность. Он нарисует тебе макет и предложит бонус, скажет: "Ну ты красавица. Бог берет на слабо нас" Никаких больше игр в разбойников и разбойниц. Ну проводишь его до лифта. До подъезда. До угла. У нефтяника кухня так и останется, как была.
Да кто тебя трогает, Господи, не ори ты. Это просто осколок, никто не целил тебе в живот. Он похож на героев Алехандро Гонсалеса Иньярриту - Чья-то скорая смерть во взгляде его живет.
Хранит наркоту в пузырьке от аскорутина. Носит высокий ворот, как полицай. Ты точь-в-точь Баттерфляй из последнего фильма Квентина Тарантино - Та, которой потом отрезало поллица.
У тебя был бронежилет на такие случаи, но истерся от долгой носки. - Сука, я же люблю тебя. Я люблю тебя. - Я учту. Вы почти персонажи Даррена Аронофски - Два динамика, отпевающие мечту.
Если ты про мать - редко видимся, к радости обоюдной, Если ты про работу – то я нашла себе поуютней, Если про погоду, то город наполнен влагой и темнотой. Если вдруг про сердце, то есть два друга, они поют мне: «Я не той, хто тобі потрібен, Не той, Не той».
Если ты про моих друзей – то не объяснишь, как. У того дочурка, у той – сынишка, С остальными сидим на кухне и пьем винишко, Шутим новые шутки и много ржем. Если ты про книжку – то у меня тут случилась книжка. Можно даже хвастаться тиражом.
Я даю концерты, вот за три месяца три столицы, И приходят люди, приносят такие лица! – Я читаю, травлю им всякие небылицы И народ, по-моему, веселится. И мне делается так пьяно и хорошо, Что с тобой хотелось бы поделиться – Если б ты когда-нибудь да пришел.
Память по твоим словечкам, вещам, подаркам, Нашим теркам, фоткам, прогулкам, паркам – Ходит как по горной деревне после обвала. А у бывшей большой любви, где-то в ноябре Первенец родился, назвали Марком. Тут бы я, конечно, вспомнила о тебе, Если бы когда-нибудь забывала.
Что ты делал? Учил своим параноидальным Фильмам, фразам, таскал по лучшим своим едальням, Ставил музыку, был ближайшим, всегдашним, дальним, Резал сыр тупой стороной ножа. За три года не-встречи дадут медаль нам. Правда, руку на сердце положа,
Где-то после плохого дня или двух бутылок Мне все снится твой кругло выстриженный затылок; Иногда я думаю, что с тебя Началась череда всех вот этих холодных и милых Вежливых, усталых, кривых ухмылок Мальчиков, что спят со мной, не любя. Просто ты меня больше не защищаешь. Вероятно, ты то же самое ощущаешь, Где-то в самой чертовой глубине – Хотя дай тебе Бог, чтоб не.
С ним ужасно легко хохочется, говорится, пьется, дразнится; в нем мужчина не обретен еще; она смотрит ему в ресницы – почти тигрица, обнимающая детеныша.
Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые; замолкает всегда внезапно, всегда лирически; его хочется так, что даже слегка подташнивает; в пальцах колкое электричество.
Он немножко нездешний; взор у него сапфировый, как у Уайльда в той сказке; высокопарна речь его; его тянет снимать на пленку, фотографировать – ну, бессмертить, увековечивать.
Он ничейный и всехний – эти зубами лязгают, те на шее висят, не сдерживая рыдания. Она жжет в себе эту детскую, эту блядскую жажду полного обладания, и ревнует – безосновательно, но отчаянно. Даже больше, осознавая свое бесправие. Они вместе идут; окраина; одичание; тишина, жаркий летний полдень, ворчанье гравия.
Ей бы только идти с ним, слушать, как он грассирует, наблюдать за ним, «вот я спрячусь – ты не найдешь меня»; она старше его и тоже почти красивая. Только безнадежная.
Она что-то ему читает, чуть-чуть манерничая; солнце мажет сгущенкой бликов два их овала. Она всхлипывает – прости, что-то перенервничала. Перестиховала.
Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты выглядишь, как смеешься, как прядь отбрасываешь со лба; у меня до тебя все что ни любовь – то выкидыш, я уж думала – все, не выношу, несудьба. Зачинаю – а через месяц проснусь и вою – изнутри хлещет будто черный горячий йод да смола. А вот тут, гляди, - родилось живое. Щурится. Улыбается. Узнает.
Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще; трется носом в ее плечо, обнимает, ластится. Он не любит ее, наверное, с января еще – но томим виноватой нежностью старшеклассника.
Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика; «я тебе случайная и чужая». Он проводит ее, поможет ей чемодан нести; она стиснет его в объятиях, уезжая.
И какая-то проводница или уборщица, посмотрев, как она застыла женою Лота – остановится, тихо хмыкнет, устало сморщится – и до вечера будет маяться отчего-то.
Нужно сделать так много дел, Ограничить себя в еде, Надо в комнате пол помыть И не ныть о вреде зимы, Выйти из дому наконец, Перестать утопать в вине И готовиться к февралю... А я просто ложусь и сплю. Мне хреново, вот я и сплю.
Снег колюче целует губы, подставляет тугие плечи. Есть такая любовь, что губит. Есть такая любовь, что лечит. И настолько в душе лилово, что на звезды - не наглазеться. Есть стихи, что ты пишешь словом. Есть стихи, что ты пишешь сердцем. Я мечусь по сугробам слепо, облака обнимаю жадно. Есть такие, кто жаждет неба. Есть и те, кого небо жаждет. Тот, кто сам за себя в ответе, не боится зимы и риска. Есть те искры, что гасит ветер. Есть горящие вечно искры. Можно выбить стекло балкона, можно душу в январь оправить... Есть падения по закону. Есть полеты превыше правил. И гуляет мороз по коже, белоснежный узор рисует... Есть мечты - на туман похожи. Есть мечты...
знаешь, чего мне хочется больше, чем всяких чудес? хоть в нашем мире и это чудом назвать удастся? хочется, чтоб перестали иметь свой вес лесть, лицемерие и коварство.
- деточка, - скажешь, - наслушалась сказок ты, так не бывает, в утопиях лишь и прочих, проще из сажи взрастить на земле цветы без удобренья, семян и глубокой ночью!
мне наплевать; я хочу без притворства, лжи - если спрошу - получать для себя ответы. если ты хочешь сказать - не тяни, скажи, да, расскажи мне это. хватит темнить и утаивать, со спины тонко кидать волокнисто-сырые намёки. речь и слова человеку давно даны души друг друга трогать. тронь же мне душу - высыпь из рта слова - только не липкой и склизкой массой, - как ты умеешь, режь-меня-правдой, пока я ещё жива, острая правда всё ж лучше обманов клейких.
спросишь, чего мне хочется? я отвечу... может, тебе такое впервые, ново... Честности хочется мне, че-ло-ве-чес-кой чест-нос-ти, знаешь такое слово??
мне когда-то хотелось обнять целовать гранит и песчинки земли и весь мир что тебя хранит мне хотелось найти для тебя пресвятой Грааль и впитать в свое сердце твой хрупкий глазниц хрусталь
но теперь, извини, от тебя меня лишь мутит.
мне хотелось изведать все трещины близких рук каждый шрам каждый вздох и воздушный небесный стук изучить направленья течений венозных рек и "увидев Париж" и увидев тебя умереть
но теперь, извини, мы же только друзья. ты - друг...
обласкать тебя сердцем и вот - прогонять взашей поломалась иглою душа и погиб кощей я как раньше способна сказать захотеть и смочь нет я в полном порядке живу и дышу и проч
Леди Мэри идет, улыбаясь небрежно домам, И за ней - целый шлейф восхищенных улыбок ответных. Мэри - сильная женщина, всем управляет сама, Кроме только простых перемен направления ветра.
Няни лучше ее не сыскать и на целой Земле. Элегантность в перчатках, что зонтиком строгим крылата. Мэри просто приходит. И с ней не захочешь взрослеть. Раздает свою жизнь по минутам, не требуя платы.
Мэри вечером гасит все лампы и смотрит в окно. Вдруг изменится что-то, когда переменится ветер?.. Знать, что ты совершенство - прекрасно. но каждую ночь Мэри слышит, как плачут ее нерожденные дети.
Узнай этот день по лязгу чужих ключей, По запаху кофе, что просочился в двери, По сладкому шепоту: "Ты все еще уверен, Что будешь, как раньше - пьяный, смешной, ничей?"
По дрожи чужой ладони в твоей руке, По звону цветных сережек, по танцу жестов. По шелку постелей, где жарко, темно и тесно, По жадному вдоху после "прости, окей?"
По рюмкам абсента, если в груди саднит, По россыпи волосков и родимых пятен. По каждой минуте, когда ты почти что спятил, Но так и не смог осмелиться позвонить.
По смыслу, который каждый из нас искал, По вороху снимков, что ты нашел намедни, Где русые пряди блестят золотым и медным И вьются на слишком белых моих висках,
А пальцы укрыты мелкой цветной пыльцой... По косам пустых аллей, по дыханью улиц, По сонному скверу, где я засмеюсь, целуясь И где не сумею вспомнить твое лицо.
Кто-то чужой меня гладит по голове; одну пятую жизни я знаю его – сто лет; мне пятьсот, я правей и правдивей всех королей и светлей, чем все женщины на земле. У меня в саду лежат яблоки на траве, мы с чужим собирали их век назад, скрипнет дверь, свет, как дождь, упадет в глаза; мне пятьсот – и я выросла, он сказал: я теперь готовлю, стираю и берегу – голову, горло и денежки на еду. Мне пятьсот, я все жду – тебя, дорогого, жду, побегу в пургу, по речному льду через берег и в темноту и родным тебя ласково нареку…
А потом возвращусь, потому что мне показалось, крестимся и поём; тебя нет, дождь в окне плещется, будто бы водоем; мы вдвоем с чужим тебя ждем и пьем чай, вино, яблочное варенье, желтое, как янтарь, и сладкое, словно мед. Он придет, он придет, он придет, придет, - обещает чужой. Календарь мой врет.
Мне пятьсот, я не верю в календари, от зари до зари колыбельные сад поет, спеют яблоки, нам с чужим – лишь зима до седин. Меня можешь спасти только ты один, Никаких середин – только ты один.
Ты совсем один.
А с рассветом вдруг становится все живей: сад, поля, а в полях васильки и рожь.
Кто-то чужой меня гладит по голове и обещает, что ты придешь.